Лазоревые зори

Книга очерков "Лазоревые зори" - самое, на мой взгляд, лучшее, что создала ростовская журналистка Светлана Мартьянова. Книгу этих очерков набирала для нее я, у меня хранится ее электронная версия. Недавно я попросила у Светланы Аркадьевны разрешения на публикацию издания в интернете. И вот делаю эту публикацию.
Книга состоит из очерков - от одного праздника народного календаря к другому идет С.А. в своих воспоминаниях, рассказывая о своем трудном и все ж радостном детстве.
Открывает книгу очерк "Лазоревые зори" - рассказ о матери.

Л. Мельник.

Автор: Светлана Мартьянова

Говорят, что имя человека часто определяет его судьбу. Маму мою звали Екатериной, по имени святой Екатерины-великомученицы. И в самом деле, на ее долю выпало столько мучений, что трудно и представить.

Молодую, красивую, образованную женщину в сентябре 1937 года накрывает черная волна репрессий. Забирают мужа, председателя Гаврилов-Ямского райисполкома Чуркина Александра Михайловича. Описывают все имущество, выгоняют с квартиры. С шестимесячным разрывом эта же участь постигает ее. Полгода без работы, с маленьким сыном на руках. Сначала ночует у знакомых, потом где придется: на вокзале, в котельной фабрики, заброшенной бане. Жена врага народа, а потом и сама враг народа — изгой общества. Давно отвернулись те, кому помогала по своей безграничной доброте. Не здороваются, стараются не встречаться те, кто приходил в гостеприимный дом матери на улице Красноармейской, как в свой родной.

Открестились, отказались, заклеймили позором родные и близкие люди.

После смерти «отца народов» реабилитация, но не полная. Боясь быть арестованной, снова скитания по чужим людям, углам, препоручив заботу о детях своей сестре Анне Алексеевне Мартьяновой.

Удивительно, как после этого человек не озлобился, не ушел в себя, не проклял окружающий мир, искалечивший ее жизнь. Напротив, она так самозабвенно любила жизнь, словно чувствовала, что она, жизнь эта, будет очень короткой.

Конечно же, чувствовала, потому что изнутри съедала ее чахотка. Наверное, только тяжелобольным людям присущи жизненный азарт и желание не упустить каждое мгновение жизни.

И было последнее лето ее жизни, спокойное, северное лето с ясными зорями, ранними рассветами, заполошными криками петухов, обильными росами и закатными, зоревыми бликами на воде задумчивого Болгодского пруда.

В эту пору я уже работала в районной газете. Моталась по командировкам, ездила каждый день на работу за тридцать с лишним километров. Дмитриановский автобус еще не ходил и частое очень часто приходилось девять километров до Петровска преодолевать пешком, а там с попутной машиной добираться до Ростова, где и находилась любимая моя, районная, газета. К тому же приходилось вставать в половине третьего, чтобы часа два покосить на корову. Уставала я очень, и когда мама попросила меня как-то вечером помочь ей выйти за школу, я сказала:

— Мама, подожди немного, вот сенокос кончится, тогда и сведу.

Сенокос в деревне все лето идет, и мама еще несколько раз напоминала о своей просьбе. Господи, если бы мне знать, что эта последняя ее просьба, так бросила бы все и отвела бы, и не один раз, и посидела бы с ней на чурбачке, и укутала бы ей ноги фуфайкой, и держала бы в своих руках ее тонкие белые руки, и отогревала бы их своим дыханием.

Господи, как поздно к нам приходит раскаяние! Тогда, когда уже изменить ничего нельзя!

Как часто в своих снах и воспоминаниях я возвращаюсь к тому, раннему, августовскому утру, даже не утру, предрассветной поре. Свалилась немного с плеч сенокосная лихорадка, и я еще накануне сказала маме:

— Завтра утром пойдем к Павловым кустикам. Мамино лицо просияло. Она попросила:

— Только пораньше, Светушка, до рассвета.

Я встала с третьими петухами и первым делом посмотрела на кровать, где на высоких подушках сидя, дремала мама. Она уж не могла спать лежа, потому что задыхалась.

В этот раз она была уже одета и только ждала, когда мы пойдем. Я подоила корову, привязала теленка. Было еще темновато и звезды не «ушли с небес». В Школьном саду шумно возилась какая-то птица. С передышками мы дошли до палисадника, обогнули сарай и вышли на клеверное поле. Белела дорога, бегущая к Ореховскому лугу. Шатрами казались кусты ивняка. Пахло сеном, яблоками, укропом. Мы чуть спустились с пригорка, свернули на край клеверного поля.

— Вот и вся моя ходьба, — сказала с роздыхом мама. — Ты, Светушка, посади меня и иди по своим делам. Да и прости меня, что хлопоты тебе доставляю.

Уйти от нее я, конечно, не могла. Сидела рядом на чурбачке. Мама задыхалась. Голубая жилка на шее казалось вот-вот лопнет, так в ней бился пульс. Мне было так жалко ее, такую слабую, беззащитную, с выстраданной улыбкой на красивом, все равно красивом лице. На нем расцветал нездоровый румянец, словно остатки крови выплеснулись на обе щеки.

Слезы комом подступили к горлу, и, чтобы не расплакаться, я стала смотреть на Клясовский луг, который неясно угадывался в предрассветной дымке. Маму перестал бить кашель, и она притихла, сжавшись в комок. Я сняла с себя куртку, набросила ей на колени, плотнее укутала фуфайкой ноги в сапогах.

— Светушка, холодно, сходи домой за какой-нибудь одеждой, а я посижу одна.

Какое там холодно, было тепло. Ночи еще не прозябали. Я взяла ее руки в свои, но она необидчиво освободилась и шепнула: «Ты посмотри, Светушка, посмотри».

Я скользнула взглядом по Ландышевому леску, лугу, Заклясовице и над дачами, уловила угасающий свет зарницы. Свет казался, вернее, не казался, был голубым. Зарницы на южной стороне горизонта вспыхивали часто. Едва рассеивался, пропадал голубой свет, как словно кто-то подносил спичку к горизонту, и он вспыхивал снова.

Зарницы я видела и раньше. Обычно с середины июля нет-нет да они и озаряли небо. Их в деревне называли хлебозорками. Но они казались далекими, далекими молниями и свет излучали такой же. Этот же свет был необычно голубой. Такие зарницы я видела впервые.

— Мама, что это такое?

— Разве ты никогда таких не видела? Это же лазоревые зори. Они бывают в самом начале августа и всего два — три раза. И бывает это явление тогда, когда ночь холодна, а день разогревается до 30 градусов.

Мама говорила тихо, словно боялась спугнуть зарницы, а они следовали одна за другой. Чем дольше я смотрела, тем больше казалось, что я нахожусь на какой-то другой планете.

Фантастика да и только. Мы смотрели завороженно не менее получаса на небесный фейерверк. Но рассветная заря все смелее напоминала о себе.

Сначала розовые перышки появились над Малиновой сечей, потом розовый поток разлился над Кошачьей Горой, Заклясовицей, лугом. Лазоревая заря растворилась в алой рассветной.

До первых лучей солнца, которые проткнули небесную твердь, мама сидела молча и так тихо, словно спала. Потом она освободила колени от моей куртки, сняла фуфайку и сказала:

— Вот, Светушка, теперь и помирать не страшно. Всю красоту, что нам Господь отпускает, все равно не увидишь, но лазоревые зори — самое прекрасное из того, что довелось посмотреть.

Наступившей зимой мамы не стало. Прошло уже тридцать лет с той зимы. С той поры я, наверное, не пропустила ни одного рассвета, но ни разу не видела больше лазоревых зорь. Словно мама унесла их с собой.