«Это не Ростов Великий, это Абрам — великий»... Почему в России люди биографий не пишут?

Когда-то давно, когда я лишь начинала жить в интернете, время от времени я принималась искать – что в интернете есть о Ростове.

Нашем, конечно же, Ростове. Что мне за дело до той крепостенки на южных пределах страны, родившейся в наше, почитай время, на черноземах южных возросшей до города, обзаведшейся шумным до крикливости народом!

Сведений о Ростове НАСТОЯЩЕМ в сети прибывало год за годом.
И в какой-то момент я наткнулась на опубликованные Игорем Губерманом в «Иерусалимском журнале» (№ 12, 2002) «Записки созерцателя» Семена Ивенского. 

Кто такой Семен Ивенский – далеким от искусства людям, может, и неизвестно, но немножко сведущим, особенно ярославским, – известно безусловно.
Напомню: искусствовед, автор монографий об экслибрисах. Отметился в музейной жизни Вологды – как руководитель областной картинной галереи, Тюмени – зам. директора по науке Тюменской картинной галереи, Ярославля. В 1992 году Ярославский художественный музей организовал выставку «900 экслибрисов из собрания С.Г. Ивенского».
Вот здесь Семен Ивенский охарактеризован так:

Из наиболее крупных послевоенных исследователей книжных знаков автор отмечает военно-морского врача Е. Розенбладта, собравшего крупнейшую в стране (25 тыс.) коллекцию экслибрисов. В 1953 году коллеги-коллекционеры единодушно признали Розенбладта «экслибрисным королем всея Руси». Его младший современник, директор картинной галереи Вологды Семен Ивенский стал первым и единственным искусствоведом в СССР, получившим кандидатскую степень за разработку экслибрисной темы. Несколько лет назад Ивенский репатриировался в Израиль, оставив в России грандиозную – более 70 тыс. экслибрисную коллекцию.

До Петербурга (в ленинградском варианте, институт имени Репина), до Вологды и Тюмени, до Ярославля в его жизни был Ростов. А точнее – Яковлевский монастырь.

Это - улица Ленинская, когда она была еще Покровской или Московской.

А точнее – был детдом, который размещался в стенах бывшего монастыря, до того побывшего и концлагерем (и передавшего эту эстафету другому ростовскому монастырю – Белогостицкому).

Это - Яковлевский монастырь в своем дореволюционном окружении.

Фотографии - из собрания Ростовского музея, естественно.

Много позднее об Эфросе и Ростове я прочитала у Георгия Вагнера в его «Из глубины взываю…» 

Назаров: Вы читали и контрреволюционно комментировали статью «Смех и слезы Андрэ Жида», опубликованную в газете «Правда».Я: Да, я комментировал эту статью, но вовсе не контрреволюционно, а с удивлением, что высказывания Андрэ Жида так откровенно опубликованы в газете. (Тогда, естественно, я не мог знать, что примерно за то же самое, то есть за апологию Андрэ Жида, был репрессирован Абрам Эфрос, которому было поручено сопровождать французского писателя по Москве. Правда, Эфрос отделался легко: его сослали в Ростов Великий, в связи с чем Мандельштам будто бы сказал: «Это не Ростов Великий, это Абрам — великий».)

В мемуарах Михаила Ардова «Довески» читаем

В середине тридцатых годов в Москву приехал французский писатель Андре Жид. В качестве переводчика при нем был Абрам Эфрос, и он помог гостю по достоинству оценить сталинский режим.
Вскоре после поездки Жид опубликовал книгу “Возвращение из СССР”, где отзывался о “Совдепии” нелицеприятно. Тогда власти решили покарать Эфроса, но существовала опасность, что, узнав об этом, Жид еще что-нибудь “антисоветское” опубликует. В конце концов Эфроса сослали, но недалеко — в город Ростов Великий.
Ахматова говорила, что, узнав о таком мягком наказании, Осип Мандельштам произнес:
— Это не Ростов Великий. Это — Абрам Великий.

Так что же было в Ростове?
Цитирую из "Записок созерцателя":

…Я несколько раз бывал в маленьком деревянном домике, в котором Эфрос, сосланный в Ростов-Ярославский (семья осталась в Москве), снимал комнату. Абрам Маркович показывал мне альбомы, книги, открытки, впервые познакомил с основными направлениями в искусстве, сообщил отправные сведения о передвижниках, импрессионистах и более поздних течениях, вплоть до Ван-Гога и Модильяни. Уже тогда я заметил, что А. М., несмотря на довольно традиционный подход к искусству, свободен от мировоззренческих оков и воспринимает каждое явление естественно, органично и здраво. Он смог вложить в моё, еще детское, сознание мысль о том, что художник прежде всего – личность и имеет право видеть окружающий мир по-своему.  

И еще:

…Однажды осенью в Ростове-Ярославском я возвращался от Абрама Марковича в детдом, который помещался внутри бывшего Яковлевского монастыря на краю городка, у самого берега озера Неро. А. М. решил меня проводить, видимо, чтобы подышать свежим воздухом: в деревянных одноэтажных домиках с выгребными ямами уборных воздух был, как правило, спертый: квартиры ради экономии тепла редко проветривались. Мы долго шли молча. Подступали сизые прохладные сумерки. Там и сям горели небольшие костры из сухих листьев и мусора. Людей заметно не было. Темнело. Мягкий, словно сквозь туман свет этих огоньков, местами чуть тлеющих, притихших под бледным слоем дымка, где-то горевших чуть ярче, придавал пейзажу замершего городка оттенок умиротворенности. Наконец я – нетерпеливый юнец – не выдержал и начал молоть какую-то чушь о Левитане, Репине и еще о чем-то, тривиально и глупо. Чем, очевидно, вывел из задумчивости своего наставника: А. М. вдруг остановился, словно не замечая меня, оглянулся как-то медленно вокруг и неожиданно заговорил: "Все ухищрения художников, все тайны их ремесла, все находки, догадки, даже гениальные в живописи – ничто в сравнении вот с этой простотой, с этой вечной, не оглядывающейся на нас жизнью, с той гармонией, которой отмечен мир, природа с ее красотой, никогда не достигаемой полностью никаким гением. Все это – повел вокруг рукой широким жестом, – никто и никогда не сможет передать, он разве что приблизится к своей цели на шаг – дорогой ценой напряжения всего своего ума и чувств". Я – почти ребенок – помню, вдруг остро почувствовал глубокое чувство жалости к учителю: его неожиданная речь, которой он на самом деле прощался с искусством и с миром, заставила меня подумать о тлене, о тщете человеческих усилий, о том, что жизнь, – как этот протяжно-грустный осенний вечер, – так скоро пройдет,настанут неизбежные сумерки с этими огнями, этим подслеповатым месяцем сквозь темнеющий туман, и вся жизнь идущего рядом со мною старика (а Абраму Марковичу тогда было едва за пятьдесят!) – все это было для него уже прошлое. И память о лучших его днях теперь так же, как и эти костры, едва тлевшие на стынущей земле, гасла, проваливалась куда-то в небытие.  

Вспомнилось мне все это потому, что когда-то слышала передачу цикла, а сейчас читаю книгу Бориса Парамонова "Мои русские", и  в заметке об Эфросе увидела я все тот же анекдот про Великого Эфроса, но в связи с Новгородом.
Посмотрела в Википедии – там местом ссылки Ростов не утверждается четко, высказано сомнение: то ли, мол, Новгород, то ли Ростов...
Да, традиционно у нас не принято писать биографий. Принято – жития. Потому и биографические фильмы у нас дурные – хочется воспеть героя, а не показать человека.
Что бы о великом Эфросе – да увесистый том, в котором – даты, факты, имена, фамилии)) явки. Анекдоты тоже могут быть основаны на фактах, а могут – на игре слов.
Да и о прочих великих-невеликих – не жития, а биографии?